Неточные совпадения
Так думал
у костра Грэй, но
был «где-то» — не здесь.
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все
было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном
костра в селе
у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал
у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте
костра, собирая угли в корзинку.
Что непременно и
было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие
у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели
костры и
Мы уселись
у костра и стали разговаривать. Наступила ночь. Туман, лежавший доселе на поверхности воды, поднялся кверху и превратился в тучи. Раза два принимался накрапывать дождь. Вокруг нашего
костра было темно — ничего не видно. Слышно
было, как ветер трепал кусты и деревья, как неистовствовало море и лаяли в селении собаки.
Собирая дрова, я увидел совсем в стороне, далеко от
костра, спавшего солона. Ни одеяла, ни теплой одежды
у него не
было. Он лежал на ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я насилу его добудился. Да Парл поднялся, почесал голову, зевнул, затем лег опять на прежнее место и громко захрапел.
Вечером стрелки разложили большие
костры.
У них
было веселое настроение, точно они возвратились домой. Люди так привыкли к походной жизни, что совершенно не замечали ее тягот.
В то время когда мы сидели
у костра и
пили чай, из-за горы вдруг показался орлан белохвостый. Описав большой круг, он ловко, с налета, уселся на сухоствольной лиственнице и стал оглядываться. Захаров выстрелил в него и промахнулся. Испуганная птица торопливо снялась с места и полетела к лесу.
Греясь
у костра, мы
пили чай. Вдруг Чжан Бао что-то закричал. Я обернулся и увидел мираж. В воздухе, немного выше поверхности воды, виднелся пароход, две парусные шхуны, а за ними горы, потом появилась постройка, совершенно не похожая ни на русский дом, ни на китайскую фанзу. Явление продолжалось несколько минут, затем оно начало блекнуть и мало-помалу рассеялось в воздухе.
Оказалось, что в бреду я провалялся более 12 часов. Дерсу за это время не ложился спать и ухаживал за мною. Он клал мне на голову мокрую тряпку, а ноги грел
у костра. Я попросил
пить. Дерсу подал мне отвар какой-то травы противного сладковатого вкуса. Дерсу настаивал, чтобы я
выпил его как можно больше. Затем мы легли спать вместе и, покрывшись одной палаткой, оба уснули.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег
у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло.
Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя
костра и разносил искры по полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Вечером я сидел с Дерсу
у костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Гольд говорил, что далее пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть на лодке, а лошадей и часть команды оставить в Ляличах. Совет его
был вполне благоразумный. Я последовал ему и только изменил местопребывание команды.
Выбравшись на берег, первое, что мы сделали, — разложили
костер. Надо
было обсушиться. Кто-то подал мысль, что следует согреть чай и
поесть. Начали искать мешок с продовольствием, но его не оказалось. Не досчитались также одной винтовки. Нечего делать, мы закусили тем, что
было у каждого в кармане, и пошли дальше. Удэгейцы говорили, что к вечеру мы дойдем до фанзы Сехозегоуза. Та м в амбаре они надеялись найти мороженую рыбу.
Сегодня мы устроили походную баню. Для этого
была поставлена глухая двускатная палатка. Потом в стороне на
кострах накалили камни, а
у китайцев в большом котле и 2 керосиновых банках согрели воды. Когда все
было готово, палатку снаружи смочили водой, внесли в нее раскаленные камни и стали поддавать пар. Получилась довольно хорошая паровая баня. Правда, в палатке
было тесно и приходилось мыться по очереди. Пока одни мылись, другие калили камни.
Вечером
у всех
было много свободного времени. Мы сидели
у костра,
пили чай и разговаривали между собой. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума ветер казался сильнее, чем он
был на самом деле. На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
Вечером стрелки и казаки сидели
у костра и
пели песни. Откуда-то взялась
у них гармоника. Глядя на их беззаботные лица, никто бы не поверил, что только 2 часа тому назад они бились в болоте, измученные и усталые. Видно
было, что они совершенно не думали о завтрашнем дне и жили только настоящим. А в стороне,
у другого
костра, другая группа людей рассматривала карты и обсуждала дальнейшие маршруты.
Свет от
костров отражался по реке яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и появлялась вновь
у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же
была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего
у костра. Он поправлял огонь. Ветер раздувал пламя во все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся. Стрелки тоже
были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
Ночь
была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно
было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел
у костра и о чем-то думал.
Я погрелся
у огня и хотел уже
было пойти назад в юрту, но в это время увидел в стороне, около реки, отсвет другого
костра.
— Вот как святые-то приказания царские исполняли! — говорила она, — на
костры шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый
у нас господин, кровь рабскую
пьет!
У молодости
есть особое, почти прирожденное чувство отталкивания от избитых дорог и застывающих форм. На пороге жизни молодость как будто упирается, колеблясь ступить на проторенные тропинки, как бы жалея расстаться с неосуществленными возможностям». Литература часто раздувает эту искру, как ветер раздувает тлеющий
костер. И целые поколения переживают лихорадку отрицания действительной жизни, которая грозит затянуть их и обезличить.
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и
у себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не
был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался огонь в
костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в
костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Мы с Ноздриным сняли с себя верхнее платье и повесили его под крышей гробницы, чтобы оно просохло. Всю ночь мы сидели
у костра и дремали, время от времени подбрасывая дрова в огонь, благо в них не
было недостатка. Мало-помалу дремота стала одолевать нас. Я не сопротивлялся ей, и скоро все покончил глубоким сном.
В дополнение моего удовольствия мать позволила мне развести маленький
костер огня
у самой кареты, потому что наш двор
был точно поле.
Мы решили, что друзья
у тебя
есть, какие
у другого редко бывают: не фальшивые; в воду за тебя, правда, не бросятся и на
костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до крайности глупо; пойми, наконец! но зато совет, помощь, даже деньги — всегда найдешь…
Ураган ринулся к Ярославлю, оставляя следы разрушения более чем на сотни верст;
было много убитых и раненых. Ночью в районе урагана, среди обломков в Лефортове и в роще горели
костры,
у которых грелись рабочие и жители, оставшиеся без крова.
— Видишь, князь, этот косогор? — продолжал атаман. — Как дойдешь до него,
будут вам их
костры видны. А мой совет — ждать вам
у косогора, пока не услышите моего визга. А как пугну табун да послышится визг и крик, так вам и напускаться на нехристей; а им деться некуды; коней-то уж не
будет; с одной стороны мы, с другой пришла речка с болотом.
Один из сидевших
у костра людей быстро встал и подошел к Хаджи-Мурату, взявшись за повод и за стремя. Это
был аварец Ханефи, названый брат Хаджи-Мурата, заведующий его хозяйством.
У костра уж не
было вчерашнего оживления и разговоров. Все скучали и говорили вяло и нехотя. Пантелей только вздыхал, жаловался на ноги и то и дело заводил речь о наглой смерти.
Теперь Егорушка все принимал за чистую монету и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным, что человек, изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое, человек,
у которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до того, что всякий раз, сидя
у костра, или молчал, или же говорил о том, чего не
было.
Крест
у дороги, темные тюки, простор и судьба людей, собравшихся
у костра, — все это само по себе
было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью.
— Люди умных людей в сумасшедшие дома сажали и на
кострах жгли, а после через сто лет памятники им ставили.
У людей что сегодня ложь, то завтра может
быть истиной.
Недалеко от них, перед балаганом, который
был почти вдвое более других,
у пылающего
костра, сидел русской офицер в зеленом спензере.
Жарко стало
у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка, и поплыл тихий говор и смех. Дали
поесть Фоме: с трудом сходясь и подчиняясь надобности, мяли и крошили хлеб в воду узловатые пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало как
у всех —
ест себе человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал...
И странно
было то, что среди всей этой сумятицы, от которой кругом шла голова, крови и огня, спокойно шла обычная жизнь, брались недоимки, торговал лавочник, и мужики, вчера только гревшиеся
у лесного
костра, сегодня ехали в город на базар и привозили домой бублики.
В эту ночь, последнюю перед началом действия, долго гуляли, как новобранцы, и веселились лесные братья. Потом заснули
у костра, и наступила в становище тишина и сонный покой, и громче зашумел ручей, дымясь и холодея в ожидании солнца. Но Колесников и Саша долго не могли заснуть, взволнованные вечером, и тихо беседовали в темноте шалашика; так странно
было лежать рядом и совсем близко слышать голоса — казалось обоим, что не говорят обычно, а словно в душу заглядывают друг к другу.
— Нэт, нэ гавари спасыбо! Я тэбэ скажу спасыбо! Там,
у костра, тэбэ холодно
было, мне холодно
было… Чэкмэнь твой, — ты нэ взял его сэбэ. Ты его высушил, дал мне. А сэбэ ничэго нэ взял. Вот тэбэ спасыбо! Ты очэнь хароший человэк — я панымаю.
Оставшись один и увидав вокруг собора
у ярких
костров греющихся на морозе солдатиков, причем составленные в козлы ружья красиво сверкали, я сам захотел
быть солдатом и прошел с паперти к ним.
Впереди,
у самой дороги, горел
костер; пламени уже не
было, светились одни красные уголья. Слышно
было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около
костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака. Тот, который вел лошадь, остановился и сказал...
Лежу
у опушки лесной,
костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились в глубь леса и
поют там, весело строя жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по земле густыми потоками деревья, камни, обомлевшее тело моё.
— Сядет солнце, мы запалим
костер, вскипятим чаю,
есть у нас хлеб,
есть мясо. Хочешь арбуза?
«
У него теплина
была (
костер)», — вставил ямщик в виде оправдания.
На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые
ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными
костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали
у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола.
Эта мирная рыбная ловитва
была нарушена неожиданным появлением брата Ираклия. Возвращаясь на свой остров вечером, когда все сети
были выметаны, Половецкий заметил горевший
у их балагана огонь. Не нужно
было говорить, какой гость пожаловал. Брат Павлин только угнетенно вздохнул, предчувствуя неприятность. Действительно, это
был брат Ираклий, сидевший около
костра.
Снегу, казалось, не
будет конца. Белые хлопья все порхали, густо садясь на ветки талины, на давно побелевшую землю, на нас. Только
у самого огня протаяло и
было черно. Весь видимый мир для нас ограничивался этим
костром да небольшим клочком острова с выступавшими, точно из тумана, очертаниями кустов… Дальше
была белая стена мелькающего снега.
Но
у сотского дело не спорилось, и начавший
было разгораться
костер чуть-чуть совсем не потух.
Онуфрий. Если ты
будешь ерепениться, отец-дьякон, то мы тебя на
костре зажарим. И
у нас
будет постная закуска.
А волки все близятся,
было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость зверей росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях сидели они вокруг
костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались.
У Патапа Максимыча зуб на зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
Яркий свет
костра снова освещал пещеру.
У самого огня лежал юный путник, спасенный Керимом. Юноша все еще не пришел в чувство. Высокая белая папаха с атласным малиновым верхом
была низко надвинута на лоб… Тонкий прямой нос с горбинкой, полураскрытый алый рот с жемчужной подковкой зубов. Длинные ресницы, черные, сросшиеся на переносице брови подчеркивали белизну кожи. Лицо казалось воплощением строгой юношеской красоты.